Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

Красивое какое и какое нарядное, у-у-у, Альмандина, знала о, что Герардина знает, знает Вестфалия, важно объявить в самом, невысокая шестнадцати, глядя на подружку, такого рода отношения в выколотой батолитом, что есть как не крупный массив гранитоидных горных, залегающий среди осадочных складчатых областей земной, с удовольствием крутнулась на, демонстрируя новое из под распахнутого полушубка. Чудо как. В зелёных квадратах, перемешанных с белым фоном. На каждой белого пространства нечто значительное, в тонком художественном, смерти последнего из Каролингов, крещения Олава Харальдссона Олавом Трюггвасоном, разрушения церкви Святого Гроба, перехода кераитов в несторианство, Ибна Йунуса за составлением астрономических таблиц, историков, оспаривающих договор Ярослава Мудрого с Византией, Болеслава Кривоустого пытающегося облобызать сына Збигнева, некоторых «Истории английского народа» архидьякона Ханктингдона, появления из глубин космоса первых тайлинов, основание эпирского деспотата, Минамото Санэтомо с нитями тянущимися от ног и рук, пуговичных глаз, прозревающих бесконечность, высадки шотландских в Ирландии или тайного портрета Раймонда Луллийя. Папенька вчера подарил, за то, я по-французски ни одного слова не, сколько мне Герардина не втолковывала. Экая ты Вестфалия, счастливая, завистливо, не по злому, Альмандина. Сама минусавантажно. На мышиных худой засаленный плат, на тщедушном старое обветшалое, выцветшее и вылинявшее от частой, много где заштопанное. Поверх овчинный с чужого, мать отказалась по мерке, ссылаясь, всё ещё. Лицо острое, сообразительное, слегка чумазое. Обыкновенно обуви не, по зимнему времени войлочно-плисовые обмотки. В новом платье богаче, золотистые расчёсаны и заплетены в жидкую, хлещущую по спине из под платка. А я хоть целый словарь выучу, мать мне ни шиша ни, Альмандина, не за что ей. Тут и на водку не осталось. Это ничего, Дина, вот вырастешь, выйдешь замуж за приличного человека, съедешь отсюда и тогда обновишься, да ещё как, Вестфалия. А ты как из дома вышла, неужто эта отпустила? Да куда ей. Заперла меня в комнате, наказала книжку читать. А я в окно спрыгнула и сразу сюда. Последние произнесла по-особому. Сделавшись серьёзной, нахмурив брови. Ну что, идём? – решительно она. Да. Точно знаешь, что поможет? Мать пояснила, от любых хворей первым делом следует. А уж она в этом толк. Сама себя знаешь сколько раз пользовала? И ничего, жива ещё, а вон уже четвёртый десяток пошёл. Памятую о совместных намерениях героинь не совсем, сообразуется хворей с тем, собрались сегодня, чего в результате. Беседа юных созданий на краю Хитрова рынка, на углу Подколокольного и Свиньинского. Людное, в особенности теперь, в народной столовой пробили к обеду. Площадь со всех обстроена ночлежными домами, находили приют всякие приличные, так же люди позабывшие приличия. Над выколотой окрестностью никогда не проходящий туман. Плотная издали, концентрация мглы выдавала и стерегла границы. В манную кашу, некоторое дать привыкнуть глазам и лёгким. И в остальных, в особенности на площади, помимо столовой устроена трудовая биржа, всегда костры. Пламя малость развёртывало туман и давало видимость домашнего уюта, здесь, в общем-то, не. Царство ночлежек, подогреваемых снизу пламенем Зоббургских котлов и печей, с недавних пор обжигался портландцемент. По большей части ночлежки бывшие крепостные, получив четыре назад свободу, искать работы и по понятным в Москву, лихие люди и проститутки. В выколотой всегда те, жил однажды, что бы с ним не. В переулках, в особенности подле церквей, выяснить мотивы царя Ивана III, Лукьяна Голосова, касательство к ансерпиннамам, сподвижника Петра I, Фёдора Головина, от оседавшего веками тумана парик белые вкрапления и общий сероватый, по сию пору действительного тайного Свиньина, пытающегося в свой дом, всякий раз отваживал слуга новых, говорить, сам Николай Захарович нет, нет, выходил прогуляться вокруг площади, однако в описываемое его уже почти никто не. Крепостные по большей части малограмотными людьми, с большим количеством суеверий, не могли отличить сюрреализма от сюръекции. Толпа собираться у широкого одноэтажного с покатой и длиннейшего, Китайская стена, навеса. Кушанья из строго определённого меню, чаще аттестации «прогорклое», «пережаренное», «варёная капуста», «картофельная ботва», «переспелые копыта», «собачья радость», «безбожные просвирки» и «авангардная каша». Издавна, все лихие дела, замысливались в Москве, выдавать сообщникам или обдумывать самому в выколотой. Через десять или двадцать превратилось в добрую примету, многие полагать, вечный туман не что иное эманация подобных, как и туман по природе должны клубиться. Сравнивать выколотую с солькурскими, можно сказать, два совершенно в мироздании. Выколотая не была портом, а в катакомбах не тумана. Разумеется, и там и там проживали и сообразовывали замыслы весьма бесчестные и жестокие, однако провинции, даже с собственным, во все времена привлекал, не должно и немощно тягаться с масштабами московского подобного. Следует, в выколотой принято и соблюдается значительно законов, в катакомбах. Египетский рок, кхерхебы сперва здесь, здание законодательства, только недавно породы годных для дела, в описываемый времени околоточные Рудников и Лохматкин. Бывало, кричал генерал-губернатор, все они всякий в своё кричали от Тихона Стрешнёва, уже тогда подозревал касательно указанной местности, до Сергея Гершельмана, дума высказывалась на страницах православных альманахов, ногами городской голова, плохо, не посреди Хитрова рынка, не то бы в Зоббург, силы топотание, туман густел и никто ничего с ним не в силах. Существовал квазифизик и криптоинженер, Беренд Феддерсен, привёз в Россию придуманную, намеревался высосать из окрестности, проведя субстанцию через перегонные, во-первых, природу через анализ, во-вторых, очистить выколотую для ясного вперёд. План одобрен тогдашним начальством и полицмейстером Мясницкой, без соизволения соваться в окрестность не имел даже генерал-г. С идеями вроде, привёз Феддерсен, так-то личностью всегда рады лицезреть. Во время эксперимента, гордо именовал Феддерсен, во время тогдашнего в Москву слово «эксперимент» в той чаще, за всю семисотлетнюю, вокруг устройства общество из городской думы, пригубернаторских чинов и чинов из Межевого. Запустил трубу, конец оттащен в глубины выколотой, там в него немедленно нагадил великовозрастный щипач, в сильнейшую концентрацию, однако место, им «блоком неопорного сопротивления» заискрилось и загорелось, собравшиеся вскоре о сути дела, сочли ещё одним костром и разошлись в разные, никто в сторону середины выколотой. Между тем два юных, более Елизавету Петровну и Анну Петровну в те, в Петербурге кистям свободу Луи Каравак, взялись за руки и со всех ног по Свиньинскому в сторону Солянки, сопровождаемые свистом, бросаемыми из окон гнилыми мандаринами, воз пригнал на рынок Изамбард, велел брать всем, кому надобно, звуками шарманки, погнался сумасшедший шарманщик и неизъяснимым подземным. Недолго однако и не мало, сподобились перевести против первой церкви по правой с, кривой росчерк на стене, Филарет Трупка был предан здесь. Вестфалия, забегали к Монахии, всегда читала, думала над неизвестным Филаретом Трупкой, достаточно ли вероломно. Её батолиты, Альмандина и Монахия, никогда не и она их тоже. В тёмную парадную, помещались две, остальные отдельные выходы, сподручнее ремёслами. Обшарпанная, за которой Монахия, никогда не, брать у них с матерью особенно, кроме приятного внутри квартиры, домовой каждое утро и вечер кёльнской, дом хорошо известен в выколотой, многие не хотели соваться, разве по пьяному. Вошли без стука, не в заведении. Внутренняя хоть и бедная, ухоженная и аккуратная. На единственном окне под напором тумана полощутся кисейные, на подоконнике горшок с фиалкой, в углу икона с теплящейся лампадой, под ней комод, покрытый белой вязаной, шкап с незатейливой посудой, луной меж звёзд золочёная на день ангела. Монахия на узкой лавке в углу, поднялась навстречу. Их, пятнадцати или шестнадцати. Волосы коротко, лицо с подобием веснушек или криптокрапин. Альмандине и Вестфалии обрадовалась, от восторга нежданной (отчего-то читателя пытаются ввести в о такой уж нежданности этой встречи) в хороводе. Заговорили о кое-чём важном. Ну что Монахия, пойдём? – нахмурившись как и давеча, Вестфалия. Да. Только испытываю нешуточную боязнь, опасливо на чумазую Альмандину. Вероятно только спервоначала, потом страх должен, та. Это всегда так. Ко мне вон когда отчим совался, я думала помру от страха, а потом ничего, глаза зажмурила, коленками его обжала и всё. Его за сие в тюрьму надо или на каторгу, твёрдо Вестфалия. Ты ведь ещё возраста не достигла, и к тебе ещё недозволительно с таким приставать. Я бы вот сказала папеньке, он бы его в один раз выхолостил-прищучил. Нет, его нельзя щучить. Он мамке носит водку и тульские пряники, а она когда пьяная, то добрая и меня совершенно не мутузит. Пусть уж лучше так. Смелая ты Альмандина, я бы вот наверное точно померла, тихо Монахия, познания в сложении оксюморона. Ну всё, хватит, решили про то не болтать, так нечего. Вестфалия строгая из всех. Говорили, вобрала многие черты прапрапрабабки Вестфалии, хватило силы воли пойти в зимний лес и замёрзнуть, имея намерение замёрзнуть. Идём или нет? Куда они все трое? Точно не в то, куда хотелось всем троим. Дом Семёна Дёмина на Яузском, собственно и жила, так же одна по имени Герардина Неубау, её гувернантка. Все трое периодически туда, друг от друга посещения, кроме Вестфалии. Батолиты на улицу, предстала в виде Свиньинского переулка, по нему не, сразу в подворотни. Есть точные, живёт на Солянке, ходом Альмандина. Видный дом, а забора вовсе, не знаю уж, как он своё имущество. Так может и нет у него ничего? – встревожено Вестфалия. Да есть, мне Вертопрахов говорил, Альмандина, а ему Августина-проститутка, а ей завсегдатай сеновала, а ему бывший конюх позатого воплощения Рудникова, а ему Феофил-цементник, а ему кто-то из свиты сама понимаешь, а ему драматург, который умеет приглашать призрак Хитрово, а ему шаромыжник надзирающий за «Каторгой» по праздничным, а ему агент из Мясницкого, а ему Прокл-западлист, а ему, как будто, помощник младшего кхерхеба, последнее шёпотом, однако без должной опасливости, на прошлой неделе брал у него трубу от подземного орга̀на. От быстрой куцая косица Альмандины из стороны в. Он давеча к мяснику двух коров свёл, я сама видела. И за шкуры получил и за мясо. А откуда ему ещё коров купить, как не с антиквариата. Торопливо, знакомой тропой, все тропы в выколотой окрестности, не могут вполне и до конца, всё время расположение и извилистость, мимо грязных с крытыми галереями по фасаду, с множеством отдельных для мамзельного ремесла, загаженных чем только. Выливались помои, блевотина, пьяницы, нищие, нужды разного толка. Когда с другой к Солянке, на Федота Ивановича, поучал мальчишку, отвешивая звонкие, сжимая толстыми пальцами заветное в паху. У того слёзы мучения, в глазах понимание, к экзекуции имел заслуги. Прошли мимо. Как будто вот его, Альмандина, указывая грязным на двухэтажный белого камня, впрямь вместо человеческого забора не больно внушительный кусты, опоясывали по всему, захватывали хозяйственные. Антикваров в выколотой не слишком, терпели из надобности время от времени приобретать что-то из старинных. Разными путями миновали зелёное, во дворе. Не стоит перечислять по какой цепочке получили, антиквара сегодня в это не, достаточно, и это все до одного надёжные и уважаемые. Сколь бы долог и опасен не был через кусок двора, остался, тонкая рука Вестфалии легла на бронзовую двери. Немного усилий, безо всякого, должно быть петли исправно, аккуратный. С таким надобно усилить. Внутри сеном, палёной шерстью и животными. На счёт освещения темновато, но и так в полумраке стойла, заграждения и прилавки, за всяким особенный товар. То ли совершенно не, воров, то ли расположил многие ловушки предназначенные для, однако вовсе не запирать обыкновением странным. Для Рудникова или матери Монахии, может и, для торговца старинными, иной раз и древностями ожидалось привычки. От этого страшнее. Внутри площадь дома и своды казались значительно нежели. Остановились у порога, притворили входную, не решаясь следовать, осматривались. Где-то в глубине громко бить часы. От первого вздрогнули, дальнейшие выносили с большим. Утих, вместо него громко скрипеть дверцы невидимого из полумрака, соединён с Зоббургом и наружу один за другим цверги, за имущество антиквара. Пришлось переждать и. Как только окончилось, во втором этаже что-то обваливаться с потолка. Почти всякий раз падающих и ударяющихся иным, либо кто-то подсовывал под один и тот же разные, либо тамошний пол из разных и вещи с потолка в подобии череды. Нетерпеливо переглядывались, думая о, вскоре должен антиквар, всё равно не решаясь двинуться, не прекратятся. После того как всё что могло обрушиться, свершило, тишина длинною в четыре или пять, цепочкой рушиться, звонко и слитно стуча, установленные в фигуру домино. Поняли, вокруг затевается. У Монахии задрожали, у Вестфалии застучали, Альмандина поняла, близка к тому, обмочиться. Костяшки всё складывались, на поворотах издавая менее гулкий, на особенно крутых изменениях фигуры нечто вроде особенного рода поскрипывания. Таким образом каждая из участниц процедурной драмы невольно представляла, что могла сложиться за. Монахия чем дольше, больше к выводу, перевёрнутый на подобии стола месяц, на астролябия – символ казни Ламораля Эгмонта и Филиппа Горна, Вестфалии фигура смешением в единый песочных часов и весов, на гравюре Дюрера «Меланхолия да пошла ты», Альмандина до конца не могла, запоминая повороты и лишь под конец к выводу, антиквар домино таким, по падении карта местности за пределами Москвы. Когда упала последняя вновь воцарилась. Снаружи залаяла собака и закричал петух. Не обратили никакого, сосредоточенные на звуках внутри. Тихо. Посередине их Вестфалия поочерёдно на подруг и сделала первый неуверенный. Тут же наверху шевеление, похожее на, вышедшие из шкафа цверги, стараясь не шуметь, обратно костяшки. Вестфалия, до крайней степени отчаяния, наплевала на, быстрым к прилавкам. Остальные было последовали, звук наверху изменился. Теперь казалось, цверги разделились, один оторвавшись от восстановления домино отправился и уже приступил к сбору в единое частей, падали с потолка. Все трое лихорадочно прилавки, всякая свой, не один не был дважды, находясь на грани умственного исступления, за начальное сумасшествие. Сбор наверху звоном вставшей на место пружины, тяжёлые неумелые шаги. Грабительницы в напряжённых. Шаги, стало очевидно всем, направлены в их. Медленно к двери, распахнулась навстречу, в дверном возникла долговязая в котелке и длинном, старинного кроя, вероятнее, принадлежала антиквару.